Тяжело мне вспоминать моих кошек. Каждый раз я с таким трудом переносил их смерть, что после Муси, прожившей шестнадцать лет, не хотел больше никого заводить. Но потом появилась Ксюша, похожая, как говорит мама, не на кошку, а на хорька, и теперь уже она взбегает вверх по стремянке в открытый шкаф или, обходясь собственными силами, карабкается туда по ковру. Ксюша чрезвычайно яркая и умная личность, но все-таки Мотю, о существовании которой Ксюша и не подозревает, она не затмит в моей памяти никогда. Мотя умерла в этой комнате, через несколько дней после оказавшейся не нужной операции. Родители вынесли ее в коробке, ночью, завернув в любимый Мотей шарф, и похоронили в овраге у железной дороги. Я в это время сходил с ума дома у тети Тани.

Если Мотя любила всех нас одинаково, то Муся больше всего отличала папу. Она была «порченая», могла нагадить в обувь, на книгу, на любую бумагу. Папа в таких случаях всегда вставал на защиту Муси, говоря, что не надо разбрасывать вещи где и как попало. Когда папа лежал в этой комнате уже при смерти, Муся, свернувшись калачиком, все время проводила с ним, у него в ногах, как сиделка, не покидая его ни днем ни ночью.

Смерть отца я стараюсь вытеснить из своей памяти. Это слишком ужасно, говорить об этой смерти я пока не готов и не знаю, буду ли готов когда-нибудь. И дедушка тоже умер здесь, в этой комнате, в кресле, на три года раньше моего папы. В последние месяцы он потерял память, впал в детство. Смотрел на всех глазами младенца, лучившимися добротой, и на вопрос «Как тебя зовут?» отвечал: «Шура». А если спрашивали, какой сейчас год, надолго задумывался, как будто вычисляя, и бормотал что-то про середину третьего тысячелетия. В день его смерти с ним была тетя Таня. По ее словам, дедушку, сидевшего в кресле, что-то сильно взволновало. Дочь стала расспрашивать. Вдруг он ясно ответил, что ждет пакет из Генерального штаба с приказом о новом своем назначении. Попытался встать – и умер. Я верю, что он получил это новое назначение и сейчас в других мирах занимается тем же, для чего родился и на Земле, – ведет своих солдат в бой.

Я поворачиваюсь в прихожей. Теперь маленькая комната у меня за спиной (хотя какая же она «маленькая», если в коммунальную пору в ней жило чуть ли не семеро наших соседей!). Слева гостиная, а справа еще один безыскусный деревянный шкаф. Шкаф доживает последние свои дни – скоро его заменит другой, новый, с зеркальными дверцами. Направо за шкафом дверь в ванную, впереди – небольшой коридорчик с антресолью над ним, ведущий из прихожей мимо туалета в кухню и на балкон. Здесь, в прихожей, юные Женя и Толя, оба с топорами в руках, и маленькая мама с крошечной тетей Таней, проснувшись ночью, поджидали воров, запершихся в ванной. «Ворами» оказались бабушка и дедушка, поздно пришедшие из гостей и сразу отправившиеся умываться.

Когда-то, скользя по паркету, я играл тут в хоккей: моими «воротами» был дверной проем маленькой комнаты, а игрушечный медведь, в шлеме и каком-то подобии хоккейной формы, защищал вход в коридорчик. Этим путем, одевшись, как мне представлялось, «аквалангистом» – на лице сетчатая пластмассовая маска, на руках и ногах перчатки, а две кегли, связанные резинкой и закинутые за спину, были «кислородными баллонами», – я однажды отправился удивить родителей и их гостей, сидевших в клубах сигаретного дыма на кухне. Но сейчас пора уже сделать то, зачем я встал, – обуться, взять с тумбочки у зеркала солнцезащитные очки, открыть входную дверь, откинув старый засов, и, спустившись в лифте, выйти из дома на улицу.

Часть вторая

Я стою возле углового подъезда. Передо мною двор, обычно заставленный машинами по кругу так, что снизу его почти не разглядеть, лишь конусообразные крыши пластмассового «городка» торчат на детской площадке. Но сегодня первая суббота июля: большинство автовладельцев разъехалось по дачам, время к полудню, детей не видно. Если не считать расширенных тротуаров, двор выглядит почти так, как и в моем детстве. Правда, тогда не было площадки, двор был похож на рощу с высокой травой, и в самом центре рощи странно смотрелась одинокая песочница. Вдруг все изменилось. Выйдя однажды гулять, я обнаружил часть деревьев срубленными, их распиливали тут же и увозили. Четверть двора, ближайшая к моему подъезду, была расчищена и засыпана песком. Вместе с другими детьми, также выбежавшими на улицу, я в изумлении стоял на этой площадке. И тут появился Дед Мороз. Настоящего имени его никто из нас, кажется, и не знал. Так мы называли веселого бородатого мужика из одиннадцатого подъезда, почему-то проводившего время не за столом с доминошниками, а с детьми. Теперь это показалось бы подозрительным, но ручаюсь, что в интересе к нам Деда Мороза не проглядывало и тени чего-то непристойного. Кажется, он был еще нестарым человеком, даже скорее молодым, и только борода делала его в наших глазах «дедушкой». Вероятно, был он художником-любителем, у меня долго хранился нарисованный им карандашом на ватманском листе мой портрет, с погонами на плечах, как я настаивал. Дед Мороз мог нарисовать любого, кто подходил к нему, за пять минут, прямо на улице. Но в тот день он вышел из дома не с раскладным мольбертом, а с ножовкой, молотком и гвоздями. Через час работы при нашем деятельном участии ворота были готовы, и начался футбол. Увы, через несколько дней эти ворота, как мы ни просили, сломали рабочие, на площадке быстро сколотили пару песочниц, поставили качели и карусели, железную горку. Но интерес к футболу не пропал, и мы еще несколько лет пинали мяч везде, где во дворе это было возможно. Таких мест, по существу, было два. Первое – другой угол двора, с большой дверью какого-то склада. Здесь приходилось играть только в одни ворота, что, конечно, снижало ценность этого запасного «поля» в наших глазах. Но мы пользовались им только в том случае, если оказывалась занятой арка. В арке же сам бог велел играть в коротышечный футбол: две двери по бокам приходились как раз напротив друг друга.

Мы – это наиболее активная часть населения нашего двора, дети семидесятых годов рождения. Кто входил тогда в команду? Перечислю по подъездам. Первые два подъезда мимо – в них жили или старшие, или сильно младшие. Из третьего подъезда – Леша Родиков, мой старинный друг, в то время полноватый, а потом выросший в такого же русского богатыря, каким был его дедушка-шофер. В четвертом подъезде жил Аркаша Бруев, наполовину испанец, его маму вывезли с родины в СССР во время Гражданской войны республиканцев с франкистами. Аркадий женился впоследствии на моей однокласснице Юле из восьмого подъезда, а в то время он, как более взрослый, лишь от случая к случаю принимал участие в наших игрищах. Из пятого подъезда были длиннорукий и непропорциональный Гена и его младший брат Мишка, въехавшие в ту квартиру, где прежде в двух комнатах жила моя тетя Таня с первым мужем Сашей и сыном Димой. Оттуда же и рыжий Андрей Глущенко, вскоре переехавший куда-то за кинотеатр «Байкал». Из углового шестого подъезда выходил вальяжный Денис Бедняков, как бы в пику своей фамилии всегда одевавшийся дорого, в заграничное. Два брата, Андрей и Сергей, совершенно не похожие друг на друга, жили там же этажом выше, а на самом верху, в похожей на мою, но только в зеркальном отражении, квартире, обитал мой тезка Максим, фамилию которого я забыл. Седьмой подъезд не дал нам вроде бы никого, а восьмой – еще одного маленького Максима из очень простой семьи и Сережу Остапова, наполовину грузина, большого остроумца и выдумщика. В девятом были я и старшая дочь милиционера из квартиры напротив, мужеподобная Таня, гонявшая с мальчишками в футбол. Из одиннадцатого подъезда появлялся Саша Кунин, умный полноватый мальчик, старше меня года на два-три, из двенадцатого – светловолосый Сева, а в тринадцатом подъезде квартир было слишком мало, большую его часть занимали какие-то организации. К этому более-менее постоянному составу время от времени присоединялись дети из соседних дворов. Девочки – Юля Касьянова, Наташа Самаркина, Зоя Сюнякова, мои одноклассницы, и Настя Саломеева, на день рождения которой я всегда приходил с подарком – новой куклой; остальных не помню – девочки держались, как им и подобало, отдельно, прыгая через резинку, натянутую между деревьев, или играя в «пятнашки». А отдельно от девочек, то и дело дразнимая мальчишками и в ответ кидавшая камни, по двору разгуливала полоумная Рита из десятого подъезда, называя каждого не его собственным именем, которое она никак не могла запомнить, а либо Сыроежкиным, либо Электроником – персонажами популярного тогда детского фильма.